— Нет, никакого смысла анализировать произошедшее нет, — резюмировал Сверре, не спуская с собрата темно-карих, почти черных глаз. — Смерть вообще — хаотичное явление. Настигает кого попало, когда попало, при случайном свидетельстве — сам догадываешься — кого попало. Огромное множество непредсказуемых факторов и колоссальный мизер конкретных имен. Абстракции, сплошные абстракции, — выгнул брови Граф. — Теперь добавим в наш разговор немного конкретики. Как тебя зовут, дружище? Ты ведь еще не забыл? Кто-то горел желанием приносить пользу. Очень интересно знать, как этого «кого-то» зовут. История должна помнить героев по именам. А, брат, должна? Должна.
Здоровяк начинал дерзить — стало быть, приходил в себя. Это радовало. На самом деле радовало. Здоровенный мужик, на голову выше самого Фенринга, собственно, не имевшего привычки жаловаться ни на комплекцию, ни на рост, наконец оживал, что в свою очередь подтверждало правдивость сказанных им самим парой минут ранее слов — выходцы Академии Белого Пламени не сдавались никогда. А если умирали, то гордо — приложив все усилия, чтобы всю паскудность проигрыша испытал на шкуре кто угодно, но только не он, выходец Академии Белого Пламени. «Умница», — подумал Фенринг. И улыбнулся. Тоже про себя.
— Тебе не нравится эта красивая девушка? — Перехватил взгляд ария Граф, — потому что девушка или потому, что архонт? Потому что архонт, конечно, потому что архонт, — кивнул Сверре. — А с чего ты взял, что все в этом мире подвластно рациональному анализу? А с чего ты взял, что все в этом мире нужно понимать? Ты ведь знаешь, дружище, мир — жутко сложная конструкция, и каждый из нас — всего лишь шестеренка, поддерживающая в тонусе страшно сложный огромный-преогромный механизм. Ну так вот, все шестеренки равны и тех, которые равнее — не существует, таких нет. Сложно, да? Сложно, наверное. Усвой. Тебе придется с этим жить, — обнажил зубы Граф, демонстрируя шуткой межвидового скрещивания слишком острые клыки. — Никто не собирается тебя убивать. Без повода, само собой. Ты ведь такого повода не дашь? — Фенринг выпрямился. — Она могла убить тебя. Я бы мог тебя убить. Ты жив. Неплохо для начала, а?

Вульф никак не отреагировал на словесный выпад архонта в его сторону. С некоторых пор она его более не интересовала. Зачем тратить энергию на то, что его интересовать не должно? Хороший урок, пора признать эту пренеприятнейшую истину. Не стоило тратить своего дыхания и пару часов назад, тогда в той темной подворотне. Однако дело сделано, глупости совершены, лимит ошибок превышен, а результат… результат плачевен. Впрочем, нет ничего, с чем бы нельзя было справиться. За исключением смерти. Но, кажется, свою отсрочку от смерти арий все же получил. И даже поверил в это. Хотя, вероятно, не стоило.
Тилль скривил губы. Архонт. Хорошее личико, острый язычок, владение определенными навыками. Сейчас, находясь в освещаемом помещении в относительном покое и спокойствии, Тилль мог рассмотреть ее во всех подробностях и во всех, так сказать, ракурсах. Хороша, спору нет. Неудивительно, что его собрат-арий оказался столь… падок на это ледяное очарование. Мерзко. Захотелось сплюнуть на пол.
Однако вопреки свои желаниям, он внимательно слушал стоящего напротив ария. Выходит, Тилль не ошибся в своих предпосылках, касательно этого мага. И вопреки своему желанию смотрел в требовательные глаза ария. Хотел отвести собственного взгляда и не мог. Что-то удерживало его в недвижимом положении.
Сила.
И власть.
Он ощутил пробирающий до костей холод. Ненавистный холод. Проклятый холод. Все тщательно спрятанные воспоминания разом были выцеплены цепким разумом Графа, выцеплены, вытащены на поверхность и предъявлены в самом своем отвратительном свете. Тилль ощутил подступающий ужас, и снедающую изнутри истерику, смешанную с паникой. Холодный, всепоглощающий страх. Он вновь почувствовал себя тем юнцом, который не должен был пережить одну из холодных ночей в своей жизни. Но которую пережил.
Он видел мать, которую не должен был убивать. Но убил. Он чудовище. Он никто. Да. Вульф почувствовал ненависть, схваченную ледяным холодом. Все так. Он – никто. Он – ничто. Он – чудовище, которое не должно было рождаться. Для него дыхание – непозволительная роскошь.
«Забери меня… забери меня с собой, прошу…».
Горло будто перехвачено чужой рукой, легкие – залиты водой и заморожены. Он хотел вдохнуть и не мог. Лишь безумное сердце нещадно билось о ледяную клетку, грозя проломить ее, разбив на мириады ледяных осколков.
Вульф со всей четкой ясностью осознал – переживет и эту ночь. Обязательно переживет. Чего бы это ему ни стоило.
Расширившимися от леденящего кровь ужаса зрачками он смотрел в глаза Графа. Ему показалось – насмешливые глаза Графа.
Голос, раздавшийся в голове не был неожиданностью.
«Я учту», – мысленно ответил Тилль, будучи совсем неуверенным в том, что Граф его услышит. Но поймет. Должен понять.
Скатерть выпала из вмиг ослабевших ладоней, с тихим шелестом опустилась на пол. Ноги ария подкосились. Вульф со стоном рухнул на колени, в последний момент выбросив руки вперед.
И, наконец, смог вдохнуть.
– Что… – Вульф уперся руками о пол, удерживая себя от полного падения и тяжело дыша. – Что взамен?
Контакт глаз был разорван. Тилль больше не смотрел в глаза Графа. На архонта он тоже не смотрел. В повисшей тишине взрыв бутылки с вином, что стояла на столе, прозвучал особенно громко.

Отредактировано Till Wulff (2015-12-13 09:37:02)

Обычный, в общем-то, вопрос. Вероятно, и правда своевременный. В этой жизни ничего просто так не бывает – это правило Тилль Вульф уяснил еще с раннего детства. Всегда должно соблюдаться равновесие: где-то прибыло – где-то убыло, чтобы что-то получить – надо сперва вложиться. Или выложиться. Не всегда, правда, соблюдаются пропорции. Зачастую, не в его пользу. Но разве жизнь – штука справедливая? Далеко, нет. Однако правило работает всегда и без исключений.
– Разве что сжечь, – хмыкнул в ответ Вульф, подтаскивая поближе к себе скатерть. И тут же осекся. Энергоканалы, ведущие к рукам, перебиты. Мысль об этом спровоцировала новый виток ненависти к находящейся в этом помещении женщине. Вульф выдохнул и продолжил рвать скатерть на полоски, представляя, как трещат вместо ткани жилы архонта. Это было бы честнее и правильнее. Разумеется, вслух подобный мыслей арий не выказал.
– Я тоже шучу, замечу.
Вульф замер, не дорвав очередную полоску до конца, и недоуменно посмотрел в насмешливые глаза ария. Граф – серьезно? Верилось с трудом. Тилль прекрасно осознавал, что в словах был запрятан подвох. Колкий и кусачий. В словах Графа была какая-то подоплека, которую не мог распознать Вульф. Увы и аж, Тилль не был искусным оратором. Хорошим собеседником, впрочем, тоже. Но некая подоплека, определенно, была. Арий это чувствовал.
– Я и мои сила – это все, что у меня есть, – чеканя каждое слово, ответил Вульф. Тилль был подозрителен, слова Графа не вносили никакой ясности. Это заставляло нервничать. И щетиниться в ответ.
Талантлив он? Никогда не задавался этим вопросом. Определение «талант» применим, разве что, к людям с тонкой душевной организацией. К менестрелям, например. Или к шлюхам. Вульф приложил усилие, чтобы на этой мысли продолжить смотреть в глаза Графа. И никуда иначе. Арий признает лишь определение «сила». Сила – основополагающий и зачастую решающий фактор. Тот, кто обладает силой – правит миром. Хотя бы локальным. Вульф силен в достаточной мере. Он видел тех, кто был слабее его. Таких сжирают обстоятельства, и не давятся. Обращение «мэтр» неприятно резало слух. Или приятно? Вульф дернулся. Непривычно. Не о нем. Пока еще нет.
– Мне тоже… любопытно. Я склонен согласиться с вами.
Граф говорил правильные слова. Однако Тилль не мог понять правил игры, которую навязывал ему стоящий напротив арий. Тилль скомкал одну из полосок, смочил вином и осторожно приложил сначала к одной ране, затем к другой.
– Однако я вынужден повторить свой вопрос: что требуется от меня взамен предложенного? Я очень не люблю неясности.
И почему возникло ощущение, будто бы он по доброй воле подписывает собственной кровью контракт с дьяволом?

— Совершенно верно. По одиночке нас труднее переловить, есть одно «но». Крайне неприятное, — скривился Фенринг Сверре фон Ранцау по прозвищу «Граф», — понимаешь, определенно должен понимать, одиночество — прежде всего отсутствие поблизости того, кто готов протянуть руку помощи. А это значит — шеи, дружище, шеи часто ломаются. По глупости, из-за невнимательности, самонадеянности... и так далее. Знаешь, что мне не нравится? Когда люди забывают собственное предназначение, — выгнул брови Граф, — Твое, Тилль, служить.
Работа в Дипломатическом корпусе явно сыграла с Сверре шутку если не злую, то определенно мерзкую. Давным-давно, во времена службы в авангарде защитников отечества, с господами, подобными мэтру Вульфу, Граф общался не то, что дипломатически, во времена службы в авангарде защитников отечества с господами, подобными мэтру Вульфу, Фенринг Сверре фон Ранцау общался в основном жестами. Узко направленными. Жест почкам, жест коленям, жест печени. И никакой магии.
Сегодня магия, безусловно, требовалась.
Лицо Графа Сверре фон Ранцау не изменило выражения. Воздух вокруг горла мэтра Вульфа начал сгущаться. Плотное кольцо, но еще не удушение.
— Люблю, когда собеседник меня внимательно слушает. К сожалению, иногда единственное, что способно заинтересовать собеседника — перспектива насилия.
Как бы противно ни было констатировать, Обсидиановое Братство в той форме, которой запомнилось современникам, жизнеспособным не было. Человечество не нуждалось в меценатах, не нуждалось в менторах, испокон веков человечество нуждалось в одном, — в строгом ошейнике. В чем-то схожем нуждались и арии.
— Жизнь и справедливость — это замечательно. Согласен с тобой. Отчасти. Вероятно, объясню со временем, — на Ее Светлость Фенринг не обращал внимания. Рано. — О, поверь, место для обсуждения самое подходящее. «Совет магов» — ничто. Тебе они что-нибудь насоветовали? Нет? Мне тоже нет. В этом и заключается их функция. Ничего не делать, но гордо. Информация? Дружище, для человека на грани смерти ты слишком многого требуешь. Мне это нравится. Серьезно, мэтр, нравится. Только вот дополнительной информации не будет. Будут вопросы.
Пахло кровью. Кровью пахло нестерпимо. Старой, впитанной стенами дома, кровью мэтра Вульфа и той, которая пока не была пролита.
— Ты веришь в справедливость? Выходит, должен верить и в максиму всеобщего равенства. Теперь интереснее: правыми и неправыми в равных пропорциях с равной частотой повторения бывают и архонты, и арии. Несправедливость в том, что многие, полагающие себя правыми, оказываются более чем не правыми. Вне зависимости от способа взаимодействия с тонкими материями, — Граф усмехнулся. — Обещал вопросы. Обещания не сдержал. Попробуем заново. Хочешь выжить и получить работу, а, дружище? Тебе понравится.
Убивать братьев по дару отвратительно. Фенринг убьет. Если понадобится.

— Вот, что значит недостаточная вовлеченность в жизнь коллектива и острая нехватка социальных навыков, — грустно подытожил Фенринг Сверре фон Ранцау по прозвищу «Граф».
— Дружище, кто тебе сказал, будто бы рука помощи обязана гладить тебя по голове? Совершенно нет. Иногда все, что требуется от дружеской руки — выбить излишки дури из башки, а временами — из задницы. На данный момент, — продолжил Сверре, — наша беседа носит строго профилактический характер. На данный момент, я пытаюсь определить масштабы распространения дури. И как глубоко она, эта дурь, в тебе засела. Получается, глубоко.
Воздушный ошейник плотнее сгустился вокруг шеи мэтра Вульфа. Фенринг Сверре фон Ранцау не относил себя к числу наиболее даровитых лекарей Империи, однако базовые принципы оказания срочной медицинской помощи знал. Первый из этих принципов гласил — не навреди. Вредить в общем-то и не требовалось. Вопреки экстенсивным проповедям отцов Церкви и оголтелых ревнителей культа мытья рук до, во время и после еды, не существовало в природе таких сил, способных накликать на человека беды, превосходящие те, которые человек регулярно накликивал на себя сам. Но это лишь полбеды, понимал Граф. Беда полностью, вся, без остатка заключалась в том, что очередной прыщ на полужопице или синяк во лбу человек, за редкими исключениями, склонен был интерпретировать либо как часть божественного замысла, либо — в случае повышенной концентрации творческой энергии — как знак сопричастности к собственной судьбе. Немного поразмыслив, Фенринг опустился в одно из кресел. Обе позиции Фенринг Сверре Граф Ранцау не принимал категорически. Во-первых, потому, что не очень-то надеялся на божью сознательность; во-вторых, потому, что право безоговорочно самостоятельного решения человек имел в двух ситуациях — в момент выхода из утробы матери и в момент осознанного решения форсировать события и подавиться слюной на смертном одре. В остальном требовалось взаимодействие. И рука помощи. Даже если первым делом это рука смачно бьет тебя по голове.
— Служишь самому себе? — переспросил Граф, сцепляя пальцы в замок. — Тебе сколько лет, Тилль? Пора бы уяснить, сами себе не служат даже портовые курвы, занятые индивидуальным предпринимательством. Все кому-то служат. Просто не все осознанно. Ну что, продолжим профилактическую беседу или пора приступить к медикаментозному вмешательству? — вскинул брови Граф. — Ты думаешь, я пытаюсь продемонстрировать тебе собственное превосходство? Или, может быть, впечатлить? Нет, я стремлюсь освободить твой разум. От навязанной менторам нелюбви к архонтам, от ощущения своей неповторимой уникальности и от избытка свободолюбия в том числе. Когда-то давно, помнится, я говорил, арии были силой, способной изменить мир. Инстинктивно я скучаю по тем временам, — улыбнулся Фенринг, украдкой поглядывая на Мэйв. — Но арии оказались слишком самонадеянны, слишком разрозненны и слишком горды. Прошлого, как известно, не изменить, но можно и нужно извлечь опыт из промахов прошлого.
Ошейник сжался сильнее.
— Верю. Выживать ты хочешь. А вот хочешь ли ты жить?
Миг и ошейник исчез.
Фенринг взохнул. Нет, это была не игра. Это был эксперимент. Мэтр Вульф оказался первым, но далеко не единственным, кому предстояло переродиться; переродиться, чтобы изменить мир. Если получится. Не получится — что ж, мэтр Вульф окажется далеко не первой и отнюдь не последней из жертв. Что поделать, прогресс без крови — не прогресс.

Вульф не ответил. Нестерпимо хотелось дышать. Нестерпимо хотелось жить. Слушать Графа более не хотелось. Однако сознание с поразительной тщательностью улавливало каждое его слово. Недостаточная вовлеченность в жизнь коллектива? Острая нехватка социальных навыков? О чем он вообще? Если бы не унизительная невозможность сделать полноценный вдох, Вульф бы рассмеялся. Но он мог лишь сдавленно откашливаться. Унизительно. Мерзко. Подло. Тилль мысленно пожелал оказаться от архонта, Графа и негостеприимного особняка как можно дальше. Увы и ах, возможности использовать портал у Вульфа не было. Как и возможности развернуться и уйти в туман. В противном случае не преминул бы этим воспользоваться. Приходилось мириться с текущим положением дел. Впрочем, мириться – слишком громко сказано. Скорее, прогибаться. Не этого ли желал Граф? Наверняка.
«Дружище» из уст Графа звучало как оскорбление. Вульф вообще не видел смысла в этой беседе. Туманная и расплывчатая. И, что самое главное, малоинформативная. Если арий и делал какие намеки, Тилль их в упор не распознавал.
Дурь. Дурь. Дурь. А как много дури в самом Графе и насколько глубоко она успела въестся? Дурь – это собственное видение мира. У каждого своя правда. У Тилля – своя, у Графа – своя, и крайне сомнительно, что существуют точки соприкосновения. Граф, стало быть, здесь и сейчас пытался ломать мировоззрение Вульфа. Безуспешная попытка, надо заметить. Очень безуспешная.
Однако впечатление Графу произвести все же удалось. Да, Вульф – если переживет эту ночь, в чем он вновь начал сомневаться – вряд ли позабудет их встречу. Что интересно: ничего познавательного Вульф для себя пока не вынес. Разве что тот факт, что он должен любить… архонтов. Тилль начал склоняться к версии, что Граф, вероятно, несколько безумен, если предлагает взять на вооружение подобное. Или, возможно, смазливое лицо архонта или, вернее, аппетитного вида ее задняя часть настолько прочно засела в его мозгу, что... Пожалуй, во второе предположение верилось в большей степени. Впрочем, от первой мысли Вульф отказываться не стал.
Воздух вокруг шеи сжался еще сильнее. Арий мгновенно схватился за шею, растирая кожу. Бесполезное, в общем-то, дело. Перед глазами заплясали черти с лицом Графа. Тилль насчитал их пятнадцать. И каждый, раскрывая рот, что-то говорил. Про курв, про предпринимательство, про служение… Сознание Вульфа отказывалось связывать слова в единый поток, имеющих хоть какой смысл. Бессмысленные фразы, бессмысленная речь. Черти с лицом Графа продолжали свою безумную пляску, ухмылялись, продолжали язвить и гримасничать.
Как проклятое билось сердце, на руке вновь начала сочиться кровь. Повязки под коленями – хоть выжимай.
Вульф представил, как он собственными ладонями сворачивает шеи чертям с лицом Графа. Вышло очень реалистично. Черти с лицом Графа исчезли под кровью, что разлилась перед глазами Тилля. Арий почувствовал, что еще мгновение и он, вероятно, задохнется. Какая нелепая смерть. Возможно, даже хуже, чем если бы он умер от архонтского клинка час назад. Глупо и нелепо. Вульф попытался улыбнуться.
Улыбнуться на удивление вышло. Вероятно, как-то криво. Тилль сделал глубокий судорожный вдох.
– Однако я впечатлен, – тихим шепотом вернул Вульф. Глотка неприятно пульсировала. Арий глубоко и медленно дышал, пытаясь восстановить дыхание.
Тилль опустил голову, смотря на винное пятно на ковре.
– Жизнь – это и есть выживание. Каждый день, каждую минуту, каждое мгновение. Жить – значит, выживать. По крайней мере, для меня. Иного я не знаю. Так было всегда, сколько я себя помню, – голос Вульфа был тих и глух. Ему не нравилось то, что он говорил. Однако в этом была необходимость – выговориться. – Всегда – безумная жажда жизни. Всегда.