Оживление, царившее в поместье де Сельер в течение последних нескольких месяцев, наконец, близилось к своей кульминации. Желание отца организовать грандиозную мистерию «Жития Святого Кальпурния» ко Дню Признания было с энтузиазмом встречено как церковью, так и знатью Дорина, и даже простыми крестьянами ― кому-то из них могло повезти сыграть одну из второстепенных ролей. В город был приглашен знаменитый на всю Империю драматург Фелиций Аквилейский, а за ним ― не менее известный режиссер, уже успевший сделать себе имя несколькими грандиозными зрелищами. Неделями поместье гудело, как потревоженный улей, его обитателям приходилось мириться с неудобствами, но игра определенно стоила свеч. Отец приветливо улыбался каждому гостю, в особенности ― отцу Гневиону, задачей которого было наблюдение за организацией постановки и исключение из текста мистерии вероятной ереси. Гости, каждый из которых видел свою выгоду в этом трудоемком и затратном мероприятии, охотно улыбались в ответ.
   Мария была в восторге. Каждый день в поместье прибывали новые декорации и костюмы, новые люди, удивительные, разные, яркие. Ей доводилось бывать на паре мистерий, организованных другими господами, но чтобы ее отцом, в ее доме! Прямо у нее под боком вот-вот должно было свершиться настоящее чудо. Не находя себе места в своей уютной просторной комнате, Мария выбегала на лестницу и по несколько часов наблюдала за приготовлениями в главном зале. Зал свободно вмещал большую приподнятую над полом круглую сцену, а вот с тем, чтобы разместить всех возможных гостей, планировщикам пришлось в поте лица потрудиться. Они работали споро и слаженно, и в их руках главная зала невероятным образом преображалась. Мария не знала, сколько трудов и средств потребовало представление и сколько оно принесет денег, влияния и славы, и все же от мыслей о том, что уже совсем скоро начнется, у нее перехватывало дыхание.
   И вот, наконец, свершилось. Первый день семидневной мистерии «Жития Святого Кальпурния», апогеем которой должен был стать день церковного праздника, вошел в поместье чинно и важно, заставляя каждого, будь то крестьянин, дворянин или инквизитор, склонить голову в почтительном поклоне.
   К слову, на эту неделю приходился и день рождения младшей де Сельер, и та считала организованное мероприятие прямо-таки королевским подарком.
   Мария так волновалась, что практически не спала и с трудом проглотила свой завтрак (да и то ― с уговоров брата). После завтрака немедленно последовало расстройство: мать настояла на том, чтобы платье Мария одела алое с золотом ― гербовых цветов правящего рода ван Фризов, вместо любимого Марией зеленого с изысканными узорами, которое (по мнению девушки) шло ей гораздо больше, пусть и было проще и смотрелось не так дорого.
   Впрочем, семейство практически в полном составе поспешило заверить Марию, что и в красном она выглядит превосходно.
   Стремление облачиться в гербовые цвета было обусловлено не только модой, но и тем, что на представление намеревались явиться принцесса и (все, как один, свободные) принцы. Де Сельеры водили дружбу с ван Фризами уже довольно давно и имели даже некоторое родство, но граф и графиня, тем не менее, не пренебрегали ни единой возможностью вплести новую нить в гобелен их совместной истории.
   Итак, красное с золотом платье, дорогие, но подобранные со вкусом украшения, прическа ― настоящее произведение искусства. Мария по обыкновению чувствовала себя неуютно в столь роскошном наряде, но спину держала прямо, а голову ― высоко, как и учила мать. Лучшие места ― по центру прямо напротив сцены и на некотором возвышении, отводились ван Фризам, хозяева же и виновники торжества де Сельеры расположились по правую руку от императорских отпрысков. Перед представлением обошлись совсем скромным приветствием, но мать пообещала, что в перерыве ее обязательно представят принцам, на что Мария красноречиво потупилась и зарделась. Что, впрочем, не помешало ей поглядывать украдкой то на одно, то на другое Высочество ровно до тех пор, пока в зале не погасли все свечи.

Отредактировано Maria de Selier (2015-10-29 21:53:04)

Мария плакала. Честно, искренне, от всей души. Чуть ли не с самой первой показанной на сцене смерти ― ребенка. Иногда прижимала руки к губам, иногда опускала, чтобы смять в пальцах лежащее на коленях платье. Когда графине-матери, которая знала свою дочь слишком хорошо, стало ясно, что Мария вот-вот зальет слезами платье до того, что из алого оно превратится в темно-бордовое, она безапелляционно вручила той большой кружевной платок. Мария, в общем-то, и не думала спорить, взяла платок и уткнулась в него, мелко подрагивая плечами. Иногда мать наклонялась к ней и просила прекратить тратить воду попусту. Иногда рядом фыркала сестра, которая хоть и находилась под впечатлением от представления, слезами не заливалась. Иногда Марию по руке мягко поглаживал брат, искренне сопереживающий не только героям мистерии, но и своей излишне впечатлительной младшей.
   А Мария плакала. Бесшумно всхлипывала, утирала лицо, иногда жмурилась. Крупные слезы одна за другой катились по покрытым рыжеватыми веснушками щекам, оставляя на светлой коже мокрые дорожки. Надрывался оркестр и будто резал без ножа чувствительную и нежную душу. До того хорошо играли артисты, многих их которых отобрали из обычных крестьян, до того органично возникали на сцене новые декорации, что даже если Мария и вспоминала о том, что все, что она видит ― лишь игра, то быстро забывала об этом вновь, легко доверяя театральному преувеличению.
   К тому же… Это ведь была историческая постановка. Когда-то давно люди действительно жили так, требуя от Всеединого куда больше, чем заслужили своими молитвами.
   А потом объявили большой перерыв.
   Зажгли свечи, скрылись с глаз артисты, зашевелились зрители. Мария растерянно похлопала глазами, еще не до конца оправившись от увиденного. Впрочем, судя по лицам окружающих, она такая была не одна. Люди выглядели потерянными, озадаченными, подавленными, многие до того глубоко о чем-то задумались, что спотыкались о чужие сиденья и спешно извинялись перед тем, кого потревожили.
   А Мария все никак не могла успокоиться. Плакать она перестала, но знала, что лицо у ней покраснело, глаза наверняка опухли и блестят, и что, в общем-то, представляет из себя младшая де Сельер весьма жалкое зрелище. Мать подтвердила ее опасения, яростным шепотом велев срочно привести себя в порядок. Лучшее, что пришло Марии в голову, ― начать тыкать в лицо платком интенсивнее.
   Большая часть зрителей разбрелась отдыхать, меньшая высыпала во внутреннюю прихожую и тут же разбилась на группы разных размеров, чтобы познакомиться, справиться о здоровье друг друга, обменяться свежими новостями и обсудить увиденное. Отца не было видно. Судя по всему, заботы о том, чтобы представить свое юное дарование ван Фризам, взяла на себя мать. А потому, безошибочно найдя взглядом одного из императорских сыновей ― среднего, Амадея ― Камилла немедля отбуксировала Марию к нему. Та только и успела что лишний раз промокнуть платком глаза.
― Ваше Высочество, ― раскланялась Камилла. ― Я вам, помнится, обещалась утром. Позвольте представить вам мою младшую дочь, Марию.
   Мария только сейчас сообразила, что платок от лица хорошо бы убрать. Убрала, опустила глаза, сделала реверанс, замялась, нервным движением зачесала за ухо выбившуюся огненно-рыжую прядь и только теперь осмелилась взглянуть на принца, отмечая, что даже ему, казавшемуся поначалу таким равнодушным, не удалось избежать гнетущего посыла первых часов мистерии.

Мария прекрасно знала, что во время знакомства мужчинам положено целовать дамам ручки. Ее не в первый раз представляли мужчине, ей не в первый раз целовали ручку… И все же, как и каждый раз, когда это происходило, Марии пришлось сделать усилие над собой, чтобы не ухнуть в обморок от стыда и смущения. Почему матушка не позволила ей хотя бы умыться? Почему сейчас, в такой важный (а может быть, переломный?) момент ее жизни, она не была одета в то самое зеленое платье, не выглядела идеально?
   Впрочем, по скромному мнению Марии, идеально она не выглядела вообще никогда, о чем, впрочем, старалась никому не рассказывать.
― Ваше Высочество…
   То, что ей удалось ни разу не запнуться и заставить свой голос не дрожать, уже было для юной графини огромным достижением, так что следующие несколько мгновений она просто безмолвно и незаметно гордилась собой.
― Простите, что она в таком виде, ― щебетала мать, пока покрасневшая до кончиков ушей Мария украдкой разглядывала принца из-под стыдливо опущенных ресниц. ― Очень уж она у меня трепетная.
   Средний принц был типичный ван Фриз: высокий, статный, видный. Держался он настоящим рыцарем, и Мария легко представила его в сияющих доспехах и сжимающим в пальцах рукоять меча. Она слышала, что Амадей был прекрасным воином, чуть ли не лучшим в Империи после своего перворожденного брата. Но, несмотря на свои происхождение и осанку, принц не казался холодным и отстраненным, не производил впечатления чего-то далекого и неприступного. Учитывая пожелания отца, которые тот весьма ясно обозначил в недавнем разговоре со своей младшей, это было очень кстати, но взглянуть на Амадея как на своего потенциального будущего супруга Мария пока не могла ― слишком стеснялась.
   Хотя с тем, что средний принц был обаятелен и весьма хорош собой (и, что немаловажно, со вкусом одет), спорить юная графиня не стала бы.
   Камилла повертела головой, обводя толпу в прихожей зорким взглядом, и, по-видимому, не найдя более никого из ван Фризов, обратилась к Амадею вновь.
― Пожалуй, оставлю вас, необходимо разыскать графа. Не опаздывайте к началу второго акта.
   Старшая де Сельер раскланялась и скрылась с глаз так быстро, будто была рыбой, нырнувшей в омут. Мария внезапно поняла, что осталась один на один (и даром что вокруг было полно благородных господ) с принцем и немедленно пожелала провалиться сквозь землю, ведь теперь оправдывать свою слезливость ей предстояло самостоятельно.
― Я…
   Девушка замялась, обнаружила на ресницах очередную слезу и снова промокнула глаз платком. А потом вдруг осознала себя хозяйкой поместья (одной из), ответственной за благополучие и комфорт гостей, и опустившимся на плечи грузом ответственности немедля была возвращена в пригодное для общения с принцем состояние.
― Ваше Высочество. Для нас большая честь принимать вас в нашей скромной обители.
   Мария немедля прокляла себя за все сказанное, каждое слово посчитав неуместным, но, тем не менее, продолжила, по обыкновению своему решив, что еще хуже, чем есть, она уже все равно не сделает ― попросту умения не хватит.
― Как вам представление?

Принц поклонился, и Мария впервые за, пожалуй, все сегодняшнее утро позволила себе улыбнуться. Скромно, слабо ― не всякий заметил бы ― но улыбнуться. 
― Да! ― воодушевленно отозвалась девушка и тут же снова смутилась, сминая в пальцах платок. Мрачное впечатление, оставшееся после первого акта, потихоньку уступало место свойственному Марии бурному восторгу, но шокировать принца столь резкой переменой, пожалуй, не стоило. ― Верится даже слишком. Актеры невероятно талантливы. А все эти декорации ― они такие выразительные и яркие… А музыка!
   Мария с трудом (и не всегда успешно) удерживала себя от восклицаний и одновременно пристально следила за Амадеем: разделяет ли он ее взгляд на вещи, или же ей стоит умолкнуть и позволить молодому человеку задать тон и тему последующей беседы?
   Принц приятно удивил юную графиню, заметно оживившись. Судя по сказанному им, правда, техническая сторона представления занимала его куда меньше, чем содержательная, которая, пожалуй, в самом деле задела Амадея за живое. Мария устыдилась тому, что столько внимания уделила игре, постановке и декорациям, в то время как смысл мистерии был в рассказанной ей истории.
   Девушка сложила и спрятала платок, полагая, что в ближайшие полтора часа плакать ей не придется.
― Все это было так печально… Сердце болит, когда видишь, как все эти люди ищут помощи божьей и не находят ее, не понимая, что дело не в Боге, а в них самих, ― Мария вздохнула и проникновенно взглянула принцу в глаза. ― Сколько жизней тогда можно было бы спасти, сколько горя избежать… Такова, выходит, цена за стремление к совершенству?

Мария смотрела на Амадея во все глаза и слушала предельно внимательно. В своих мыслях принц ошибался, полагая, что обидит девушку, если изобразит из себя мудрого наставника. Как раз наоборот, Мария очень любила, когда ее учили и даже поучали: она находила такие ситуации правильными, органично вписанными в ее картину мира.
― Ничего бы не изменилось, наверное, ― юная графиня была не особенно уверена в ответе, более того, на ходу пыталась увязать размышления принца с идеей божественного благословения, ниспосланного Святому Кальпурнию свыше.
   Амадей говорил так, что Мария чувствовала себя… не очень умной. Ей сложно было следить за его мыслью и не путаться в витиеватом переплетении обыкновенных слов с «книжными». Она уже знала, что хочет спросить, но медлила: взвешивала все «за» и «против», подбирала подходящие формулировки. И, как это обычно и бывало, собеседник не ждал, пока она наберется смелости и озвучит-таки то, что придумала. Мария не обижалась ― привыкла. Вопрос она запомнила и припрятала, как говорится, про запас. В конце концов, мистерия должна была занять аж целых семь дней, в течение которых де Сельерам предстояло принимать ван Фризов у себя. Вывод? У Марии было полно времени не только на то, чтобы обдумать свои вопросы, но и на что, чтобы задать их!
― Ох, нет-нет, нисколько, ― торопливо отозвалась графиня, кидая на Амадея взгляд потерянного зайчонка. ― Вы говорите такие…
Сложные.
― …интересные вещи. Признаться, я так была поглощена представлением, что мне и в голову не пришло ничего такого. К-конечно есть, ― Мария засуетилась и занервничала, снова вспоминая, что она тут немного хозяйка, да еще и, похоже, подзабывшая о гостеприимстве. ― Перерыв довольно долгий, гостям ведь нужно успеть размяться и пообедать. Вы… Если вы голодны, я могу показать вам обеденный зал… Или… Или прогуляться, да. Это туда, ― она сделала неуверенный жест в сторону внутреннего сада.
   И смутилась. А потом смутилась еще сильнее, потому что принц улыбнулся ей, да так улыбнулся, что сердце сперва сжалось испуганно, а затем забилось чаще, охваченное восторженным трепетом. Мария частенько испытывала нечто подобное, если, например, слышала поистине дивную музыку, каждой нотой пронизывающую душу насквозь, но крайней редко ― по отношению к человеку.

— Со мной нечасто разговаривают о чем-то таком…
   Действительно. Одни считали, что подобные Марии пригодны только для обсуждения с ними цветов, кукол, нарядов и кружавчиков, другие видели в девушке начинающего человека искусства, не обремененного, впрочем, философскими думами, и были недалеки от истины. Ошибались они в одном: Мария всегда была и оставалась самым благодарным слушателем вне зависимости от того, что ей приходилось слушать. Даже если она не понимала ни слова, ей не составляло труда убедить саму себя в том, что предмет разговора ей необычайно интересен, пусть даже сказать об этом самом предмете ей было решительно нечего.
   Мария непременно залилась бы краской еще сильнее, когда принц предложил ей руку, да только уже физически было некуда. Лицо горело, юная графиня усердно себя ругала за то, что сама же портит свой и без того не особенно аристократический цвет лица, но поделать, очевидно, ничего с собой не могла. В ее жизни, на самом деле, не так уж много было мужчин, если не считать отца и брата, которые, все-таки, членами ее семьи были в большей степени, нежели мужчинами — немного страшными, непонятными и от того не менее привлекательными созданиями. Обычно с мужчинами общался кто угодно другой, а Мария держалась подальше в какой-нибудь уютной тени и с большим интересом наблюдала. Если же ее кто-нибудь вдруг замечал, маленькая птичка испуганно вспархивала с места и спешила найти себе новое удобное укрытие.
   Часто во время таких перепархиваний где-то поблизости объявлялась мать, и прятаться тут же становилось бесполезно.
   Собственно, покраснеть сильнее Мария не могла. Отказать принцу в любезности тоже — мать с отцом не простили бы. Да не очень-то и хотела, на самом деле; Амадей был обходителен и мил. Так что ничего ей не оставалось, кроме как взять за руку среднего сына императора Константина I и постараться, чтобы собственная рука не слишком сильно дрожала.
   И это оказалось на диво просто, когда принц мягко, но уверенно сжал пальцы. Как-то даже на душе стало спокойнее и теплее. Мария скромно, но искренне улыбнулась Амадею, будто бы благодаря его за это высоко ценимое ей чувство безмятежности.
— Да, конечно, Ваше Высочество. Следуйте за мной.

***

Вплывая в обеденный зал вместе с принцем Амадеем, чья теплая ладонь по-прежнему грела руку и сердце, Мария чувствовала себя голодной (что с ней случалось часто, как только унимались мучившие девушку тревоги) и при этом, как всегда, наелась сущей мелочью. Ела она медленно, угощения, особенно мясо, жевала тщательно, а потому обычно никто не мог упрекнуть ее в том, что юная графиня недоедает. А Мария к тому моменту, когда пора было вставать из-за стола, уже успевала хорошенько изучить всех, с кем ей довелось разделить трапезу, и обменяться многозначительными взглядами с родней.
   До начала второго акта оставалось чуть меньше часа, и Мария с удовольствием подхватила идею прогуляться, к которой вернулся принц после того, как оба утолили утренний голод.
   Чувствовала себя юная графиня заметно лучше, большая часть стыдливой краски сошла с ее лица, и можно было надеяться, что прохлада внутреннего сада завершит начатый сам собой процесс возвращения к естественному цвету кожи. Впрочем, Мария все равно старалась на Амадея не смотреть и лишний раз ничего не говорить, страшно неуверенная в том, как ей стоит себя держать. Отец сказал: «Хочу, чтобы ты вышла замуж за принца», и не проронил ни слова о том, как это делается! Насколько могла судить младшая де Сельер, у ее сестры, к примеру, никаких сложностей не возникло ни с выбором супруга, ни с его, как это иногда называли, «окольцовыванием». Почему у нее, у Марии, не могло все получиться так же просто?
   Конечно, можно было бы спросить у матери, но юная графиня отчего-то очень стеснялась. Да и как спросить-то? «Мама, что надо сделать, чтобы выйти замуж?» Об этом и без лишних вопросов рассказывали и мать, и сестра, и это было не совсем то, что интересовало Марию. Марию интересовало, как выйти замуж и не умереть от смущения задолго до того, как окончательно прояснится личность будущего супруга.
   Когда молчание затянулось, и девушка снова начала было краснеть от осознания того, что ей надобно бы что-то сказать и не конфузить принца гробовой тишиной со своей стороны, Амадей спас ситуацию и заговорил сам, вновь удостоившись вкрадчивого и глубоко благодарного взгляда.
— Желаю, — с готовностью отозвалась Мария. — Вы говорили о развитии и стремлению к совершенству. Выходит, Всеединый одарил нас этим стремлением? Но почему тогда Святой Кальпурний был единственным, кто воспользовался этим даром?

Стремление к совершенствованию разделено на области?
   Почему полезные открытия не были замечены, хотя приносили очевидную пользу?
   Кальпурний опирался на… труды предшественников? Разве его гениальные идеи не были посланы ему самим Всеединым, например, во сне? Или в виде какого-нибудь видения?
   Как церковь могла так ошибаться, чтобы угрожать костром носителю воли Всеединого?
   У Марии было полно вопросов, причем, далеко не на все из них Амадей мог ответить. Девушка слушала, снова теряла мысль и путалась в собственных ассоциациях, что возникали в ее голове в ответ на слова принца, а тот, стоит признать, оказался на диво многословен, хотя поначалу произвел впечатление человека, обращенного скорее в себя и не особенно-то общительного. Кажется, Мария ошиблась. Прогуливаясь по внутреннему двору, Амадей говорил с явным удовольствием, даже латынь вспомнил, которой юную графиню учили, но которой та никогда не пользовалась. Благо, принц соизволил крылатое выражение тут же перевести и избавил Марию от необходимости излишне напрягать свою, признаться, не самую завидную память.
— К высокому через трудное, — задумчиво повторила девушка.
   Обождав, пока Амадей ослабит хватку и позволит ей отстраниться, Мария остановилась, прикладывая пальцы к губам, будто это могло помочь ей ухватиться за мысль, и вопросительно взглянула на принца.
— Но я ведь тогда так и сказала — цена за стремление к совершенству. А вы ответили, что это не совсем так, — юная графиня сложила бровки «домиком», явно расстроенная тем, что ей не удается понять идею Амадея, и одновременно сконфуженная тем, что, возможно, ненароком поставила принца в неудобное положение. — Что вы имели в виду?
   Ох, сказал бы он короче и проще, Мария бы была ему благодарна. Но не могла же она упрекнуть ван Фриза в болтливости и одновременно выставить себя форменной дурой. Впрочем, кажется, уже выставила.

По сути, в любой момент Мария готова была поджать хвост и позорно бежать из сада, стоило ван Фризу не словом, так лицом или телом показать ей, что глупость одной конкретной юной графини перешла все мыслимые и немыслимые рамки и сделало ее общество нежеланным. И это почти произошло, когда принц вздохнул — верный признак неодобрения. Сбежать, впрочем, Мария не успела, Амадей предпринял новую попытку донести до нее свою мысль, и девушка вся подобралась, на сей раз категорически намеренная не разочаровать своего высокоинтеллектуального собеседника.
   Пока принц говорил, Мария хлопала густыми рыжеватыми ресницами и охотно кивала. Все могут научиться ходить, как и размышлять, понятно. Всех этому учат старшие, понятно. Одни, научившись ходить, могут ходить по легкой дороге, другие — по тяжелой, и это было понятно.
— Да, — с готовностью ответила девушка, всем своим видом показывая: отдельные элементы этой задачи она освоила и с нетерпением ждет, когда же уравнение закончится, и Амадей озвучит, чему равна сумма всех слагаемых.
   Да, математике Марию тоже немного учили.
— Хорошо, — Амадей ей верил: теперь девушка казалась ему чуть более уверенной, чем совсем недавно. — Люди могут прокладывать дороги: для себя и для тех, кто пойдет за ними. Только для дорог метафорических, показывающих путь к знаниям, вместо щебенки служат исследования, наблюдения, теории и эксперименты, их подтверждающие — или опровергающие, если направление выбрано неверно. Люди могут разрушать дороги, перекапывая их или заваливая деревьями, или запускать, из-за чего те постепенно порастают травой. То есть запрещать вести те или иные изыскания, предавать определенные труды запрету. Не всегда из-за дурных намерений: иногда маршруты становятся опасными, в особенности для тех, кто неаккуратен.
   Правда, Амадей полагал, что запрет в данной ситуации куда хуже, чем устранение угрозы. Но он и так уже позволил себе лишнее и предпочел не повторять ошибку.
— Значит, Святой Кальпурний прокладывал опасную дорогу? — с некоторым сомнением спросила Мария, пытаясь подытожить то, к чему вел принц.
— Нет. Но она казалась такой тем, кто привык ходить другой — от дома до храма и не шагом далее.
— Но дорогу прокладывал? — не унималась девушка.
— Да, — Амадей кивнул. — И более того: дошел до своей цели и убедил других пользоваться результатами своих трудов.
   Мария от радости чуть в ладоши не захлопала: она, наконец-то, поняла и получила одобрение от принца! Но сдержала себя и опустила глаза, сконфуженно улыбаясь.
— И теперь мы, значит, ходим по этим дорогам? — умело воспользовавшись тем, что смотрит она вниз, юная де Сельер поводила носком туфли по садовой дорожке. Едва слышно, рассыпаясь, зашуршал гравий. — И, — она помедлила, сомневаясь, — должны прокладывать свои собственные?